АРТЕМИЙ МАГУН: Добро пожаловать в Европейский университет в Санкт-Петербурге. Если вы здесь давно не бывали, мы рады снова вас видеть. Сегодня состоится день Жана-Люка Нанси, который будет состоять из двух частей: лекция Жана-Люка Нанси на тему «Бог без исповеди и исповедания», что в переводе одно и то же французское слово confession, круглый стол на тему «Боги материалистического общества».
Жан-Люк Нанси – крупнейший современный философ, который начал свою деятельность еще в конце 60-70-х годах в школе, которая сформировалась вокруг Жака Деррида, но впоследствии создал вместе с Филиппом Лаку-Лабартом оригинальную школу философии в Страсбурге. Нанси занимается развитием деконструкции, развитием французского хайдеггерианства в сторону, связанную с сутью социальных отношений. Сегодня день построен вокруг теологических размышлений Жана-Люка Нанси, это показалось нам уместным в современном социально-историческом контексте.
ЖАН-ЛЮК НАНСИ: Я хочу поблагодарить Европейский университет в Санкт-Петербурге в лице ректора Олега Хархордина, Артемия Магуна, а также присутствующего здесь Дени Вьенне, который был инициатором этого визита.
История этого доклада связана с перепиской с Артемием Магуном. Он в числе возможных тем назвал конфессию, и я его не понял, потому что основное значение этого термина в сегодняшнем французском – это в большей степени исповедь, более того исповедь бытовая: «я расскажу тебе о своей ошибке, вине» и так далее. А значение «конфессия» стало более эзотерическим, научным.
Книга с названием «Исповедь» Августина сегодня даже переводится не словом «конфессия», как калька с латыни, а другим французским словом, les aveux. Но на самом деле, конечно, эти два смысла связаны, очевидно, и, чтобы возникла конфессия в этом смысле, в смысле конфессии как духовная семья людей, духовное единство людей, необходимо, чтобы кто-то или все прошли исповедь, то есть признание своих грехов и ошибок, вины перед окружающими. Поэтому сказать Бог без конфессии, без исповеди, исповедания, означает, что у него нет отдельной группы верующих, которые бы именно к нему примыкала и в тоже время, что у него нет признания вины, у этого бога.
Что же остается тогда для Бога? В общем-то, мало что остается, можно сказать, ничего не остается. Остается, правда, имя Бога. И тогда стоит вопрос, а можно ли стереть имя Бога? Поэтому имя Бога, в качестве определенного призрака, витает над нами в различных своих видах, в различных конфессиях и параконфессиях. И это имя Бога мигрирует, в том числе и в философию.
Даже относительно молодой философ Квентин Мейясу (Quentin Meillassoux), ученик Алена Бадью (поколение Бадью и Нанси все были атеистами, - А.М.), пропагандирует некоего нового Бога по ту сторону существующих богов и по ту сторону конфессии.
Это очень популярное направление. Вы все знаете, что Жан-Люк Марион тоже развивает такой вариант католической феноменологии. В Америке всевозможные формы Бога, есть теология без Бога и так далее. Слабая теология Джанни Ваттимо; и даже меня, Жан-Люка Нанси, тоже иногда причисляют к этому движению. Я написал два тома по деконструкции христианства («Déconstruction du christianisme»), которые понимаются так: хотя это и деконструкция, но все-таки немножко от христианства там остается и, значит, я примыкаю к этой теологической линии.
И Жан-Кристоф Байи, другой замечательный французский философ, написал книжку «Adieu», что означает «Прощай», а буквально -- «к Богу». Получается, что когда ты говоришь «к Богу», ты прощаешься навсегда, разрываешь все связи с сущим. Имеется в виду: увидимся у Бога, до свидания у Бога.
Жан-Кристоф Байи в этой небольшой книге, хотя он является атеистом, большим, чем я, написал: «атеизм не смог оросить свою собственную пустыню». Действительно Байи прав, что это пустыня. Но главное не то, что она пустыня, а что мы ее не орошаем, то есть, у нас нет воды. И Бог в каком-то смысле и есть вода, то есть то, что поит, то, что дает нам силы. И когда мы высказываем имя Бога, оно отсылает тем или иным образом к воде.
Первое, что надо заметить в поисках этого Бога, который нас оросит, это то, что монотеизм, как он сложился в человечестве, это христианство и ислам, иудаизм, это и нон-теизм буддизма, это даже и Лао Цзы: все это не просто монотеизм, но в тоже время религия без Бога, точнее без одного Бога. Любой монотеистический Бог не является Богом, который присутствует. Он размыт, растворен в каком-то смысле. Монотеизм отменяет религию конкретного бога: Кришны, Зевса и так далее.
Эта монотеистическая культура породила всю нашу цивилизацию и то, что называется глобализацией сегодня, капитализм, о котором здесь не надо забывать, все результат развития монотеизма.
В монотеизме одна из самых главных функций бога – это функция творца. Но это не просто творец, это творец из ничего, ex nihilo. Что означает ex nihilo? Не в том смысле, что Бог берет ничто и из него делает нечто: у него нет никакой материи, это такое творение, при котором вдруг, из пустоты возникает сущее, все существующее.
Виттгенштейн, хотя и не был особенно религиозным философом, обладал чувством сакрального, и в своей лекции по этике однажды сказал: «творение мира заключается просто в том, что мир существует». Здесь Виттгенштейн имеет в виду, что творение мира заключается в пустоте, из которой он возникает. Простое существование мира, сам факт существования – это и есть его граница с ничто. Никакой причины нет, но мир просто существует.
И надо сказать, что эта идея творца, несмотря на все различия конфессий, это всегда одна и та же идея. Бог настолько всемогущее существо, что он как-то умеет заставить существование возникнуть из ничего. Это форма всемогущей власти (во французском языке, как и в английском, могущество и власть – одно слово – АМ). И она заключается не в том, чтобы, например, создать что-то удивительное, какой-нибудь космический корабль, который бы вынес нас в другую галактику и так далее. А просто в том факте, что он переходит границу между ничем и чем-либо. Эта власть или могущество, творческая власть -- это власть второго порядка, то есть власть власти, которая в каком-то смысле властью сама и не является. Она бесконечно превосходит первую обычную власть. Она проявляется в самом факте, например, того, что возникает зародыш человека в животе у женщины, возможно, скоро не только в животе у женщины, а и в животе у мужчины или какого-нибудь приспособления, но пока в животе у женщины возникает этот зародыш: клетка, несколько клеток. И это и есть момент высшей власти. В каком-то смысле эту власть называли мощью жизни. И не случайно бог в христианстве часто понимается как жизнь, как бог жизни, живой бог.
Не очень понятно, какое все-таки отношение бог имеет к современности, к текущему моменту. У нас правда есть человек – существующее, говорящее существо. И интересен сам факт этого говорения. В каком-то смысле любое говорение посвящено тому, что мы существуем. Оно выражает прежде всего существование. Можно говорить о чем угодно, но всегда главное в твоей речи – сам факт засвидетельствования того, что я существую. Это есть даже у Декарта с его cogito, он в эту же сторону на самом деле нам сигнализирует. Речь идет именно о говорении. Хотя конечно есть вопрос о смысле, это следующий вопрос этой речи. И когда мы говорим смысл, там уже начинается, конечно, разговор о причинности, о действующих, целевых причинах.
Действительно в речи есть глагол быть, достаточно загадочный, пустой, как у Тракля: «нужно, чтобы вещь была», - говорит Тракль. И, действительно, наша речь вокруг этого и вертится. Если мы возьмем имя, – например Артем – оно не выражает ничего, кроме того, что оно существует, и существует тот, кто так называется. Имя не говорит ничего о качествах этого человека, мы ничего не узнаем нового. Но сам факт существования имя отмечает.
А.М.: А если это имя вымышленное, оно существует?
Ж.Н.: Существует автор, существует момент творчества со стороны этого автора. И возможно, что чтение литературного произведения заключается в выяснении характера той личности, Раскольникова или Дон Кихота, которая была создана автором Достоевским или Сервантесом, то есть момент творения здесь является ключевым. В принципе, подобная история возникает и с Богом, потому что Бог – это тоже персонаж книг, мы узнаем из книг о тех или иных его свершениях, а книги пишут люди. Здесь встает вопрос о творчестве. Но вот, например, ислам здесь интересен, потому что в исламе сейчас доминирует интерпретация Корана как чего-то несотворенного. Коран никто не писал, он спустился с неба. Это обсуждается внутри ислама, есть разные версии по этому поводу, но это доминирующая позиция. Можно сказать, что Бог – это результат желания каким-то образом поименовать бытие, поименовать факт существования. И не случайно с именем Бога всегда возникают сложности. В иудаизме это, как известно, тетраграмматон, его нельзя произносить, в исламе – сто имен Бога и одно из них неизвестно, при том, что те имена, которые известны, это не совсем имена, а скорее качества, категории Бога.
В европейской традиции, русский язык тут выпадает, название Бога в основном происходит от слова «день». В древнегреческом языке этот корень и в имени Зевса и имени Диониса существует. И день здесь надо понимать как границу с ночью, а ночь – время пустоты, время, когда ничего нет и, когда начинается день, то что-то появляется. И в этом смысле мы опять приходим к тому, что когда что-то есть, то есть Бог. Можно здесь вспомнить опыт просыпания. Когда мы просыпаемся, особенно после тяжелого сна, мы часто не знаем, где мы находимся. В первый момент все как бы немножко рассыпается, и только через какой-то время мы понимаем, что где именно, особенно, когда путешествуем. И сегодня я проснулся и постепенно осознал, что я в Санкт-Петербурге. Это как раз момент замечания сущего, точнее бытия сущего.
Имя Бога отличается от имени «Артем», потому что Артем сидит здесь, а Бог опять же не сидит здесь, а вообще его никогда нет. Его как бы нигде нет, но имя его есть. И это имя неименуемого, Бог – это имя неименуемого. Как такое возможно? Это вообще проблема, в том числе лингвистическая.
Атеизм на самом деле вырос из монотеизма, особенно из христианства. Тезис атеизма сводится к тому, что Бог не является ничьим именем. Слово Бог не является ничьим именем.
В этот атеистический период все-таки встает вопрос, что делать с этим именем Бога, пусть оно и ничего не означает? В частности, я скажу несколько слов о Хайдеггере. Мы сейчас не будем говорить о больших политических ошибках Хайдеггера: если вы хотите меня спросить, я написал недавно об этом текст, про черные тетради, но сейчас мы не об этом. Как известно, Хайдеггер -- известный немецкий философ, и у него есть формула «последний Бог», встречается она в книге «Beiträge zur Philosophie». У этого последнего Бога нет имени, ничего конкретно про него не говорится, кроме того, что он последний и тем самым завершает череду всех богов. И его бытие с точки зрения Хайдеггера заключается в том, что он выражает немецким словом Winken, намек, сигнал.
Что такое Winken по-немецки? Это слово часто употребляется в отношении маленьких детей, совсем маленьких детей, которые еще не могут говорить, но, скажем, если приходит бабушка, то они могут поприветствовать ручкой, ножкой эту бабушку и родители их к этому призывают. У ребенка этот знак делается и при прощании. Бабушка уходит и это надо как-то просигнализировать. Кроме того, это может быть слабый знак, например, подмигивание девушке. Суверен тоже может сделать совсем небольшой знак, и уже его помощник казнит одного из присутствующих. Вот такого рода знак -- Winken.
У Хайдеггера winken относится к понятию Ereignis. Вообще это слово означает событие. Но у Хайдеггера в этом слове особый терминологический смысл, его можно перевести как обособляющее событие или даже особытие (АМ). Имеется в виду, что в этом событии нечто сущее приобретает особый специфический характер.
Таким образом, Бог он относится к своему существованию. (Здесь французское слово propre, которое не так легко перевести на русский, Бибихин переводил его как «своё», Eigen тоже как «своё». Здесь смысл истинного и собственного соединен во французском слове и в немецком, - А.М.). Что такое это свое существование? То, что проявляется то ли при рождении, то ли при смерти, то ли где-то в промежутке, то, что происходит постоянно, но при этом ни в одном конкретном моменте. Это событие обособления. В каком-то смысле ereignis – это событие присвоения сущим существования самого себя.
Бывает, что у нас возникает это чувство существования. Действительно, мы знаем, о чем идет речь, например, когда мы влюбляемся (по-французски, это падать в любовь, буквально tomber amoureux, - А.М.) или когда оказываемся в страшной опасности, это моменты, когда мы действительно вдруг осознаем эту специфику собственного существования. И, соответственно, есть моменты созерцания произведений искусства, или какого-нибудь пейзажа, моменты, которые нас захватывают, и эти моменты захваченности, захвата, они отличаются от повседневных моментов завтрака, обеда, ужина, чистки зубов и так далее.
А.М.: Жан-Люк далее рассказал историю, как он сегодня утром познакомился с маленькой девочкой, эта встреча была открытием двух существ на встречу друг другу. Событие подобного захвата – вроде бы микрособытие, но такие события оставляют след в течение всей жизни, как пример встречи с существованием.
Ж.Н.: Хайдеггер подчеркивает в «Beiträge», что Ereignis – это не только апроприация, не только обособление, но это еще и Enteignis, то есть экспроприация, разобособление одновременно. И еще добавляет третье родственное слово Zueignis, то есть посвящение кому-то. Тут разные переводы возможны, Деррида предлагает экс-аппроприация. Но, так или иначе, здесь есть какое-то двойное движение.
Получается, что то, на что должен намекать тот последний Бог – это тройное событие, то есть выявление своего и в тоже время понимание, что это свое на самом деле тебя экспроприирует, вырывает из того, что изначально было своим. И таким образом, тем самым передает, вручает другому, предлагает другому. Здесь идет момент посвящения. Сущее, чтобы быть своим, должно выйти за собственные рамки, в этом здесь парадокс. И оно выходит навстречу другому. Другой может быть человеком, может быть животным, чем угодно.
Таким образом, тот последний Бог, о котором говорит Хайдеггер, на самом деле это просто имя Бога. Все, что остается после смерти Бога, тысячелетнего простаивания тела Будды в пещере, это имя «Бог», которое непонятно, что значит. Что значит необходимость этого разобособляющего обособления, императива обособления и выхода за пределы своего одновременно.
Эта констатация Хайдеггера не беспрецедентна, в той или иной степени, мы сталкиваемся с этим парадоксом Бога во всей традиции, несмотря на всю тяжесть официальной теологии, всегда есть ручеек мистики, мистической традиции, которая говорит о Боге что-то подобное, что это последний Бог. Можно процитировать Мейстера Экхарта, который говорит, что мы просим Бога, чтобы он нас освободил от Бога, освободил во всех смыслах: простил нам долги, чтобы он отпустил нас. Это двойное движение присутствует во всей мистической традиции и в исламе, и в христианстве, и в католицизме и в православии.
