ЗАРОЖДЕНИЕ КУЛЬТА ВОЖДЯ НАРОДА

Статья опубликована на портале Полит.ру «Первый "вождь народа"».

Автор текста: Максим Руссо
Фотографии: Наташа Четверикова

14 апреля в Библиотеке-читальне имени Ивана Тургенева в проекте «Публичные лекции "Полит.ру"» в рамках совместного с Европейским университетом в Санкт-Петербурге цикла лекций выступил специалист по российской истории начала XX века, доктор исторических наук, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Борис Иванович Колоницкий. Тема его лекции «Антимонархическая революция 1917 года и зарождение культа вождя народа».

Недавно вышла в свет книга Бориса Колоницкого «Товарищ Керенский»: антимонархическая революция и формирование культа «вождя народа», а первую статью, посвященную образу Керенского, он написал еще в 1991 году. Интерес к фигуре Керенского у историка вызвало чтение газет 1917 года и поразивший его стиль публиковавшихся тогда обращений к главе Временного правительства. Например, в письме К. С. Станиславского, В. И. Немировича-Данченко и коллектива Московского художественного театра говорилось: «...в Вашем лице перед нами воплощается идеал свободного гражданина, какого душа человечества лелеет на протяжении веков, а поэты и художники мира передают из поколения в поколение. Тогда мы переживаем то великое счастье, в котором сливаются воедино гражданин и художник». Восхвалений в адрес главы правительства, изложенных столь высоким слогом, читатель скорее ожидает от газет 1937, а не 1917 года.

Изучая различные источники, Борис Колоницкий попытался реконструировать различные образы вождя – приемы описания политического лидера. Среди этих источников были и речи самого Керенского, описания его выступлений современниками, пропагандистские и информационные материалы той эпохи, резолюции, петиции и коллективные письма, а также визуальные материалы.

Замечательной иллюстрацией возникновения культа вождя оказываются биографии Керенского, которых в 1917 году было не менее десяти. Они поразительно напоминают популярные биографии Ленина, издававшиеся в советское время. В них мы читаем, что будущий вождь родился на Волге, где с детства слышал народные песни о тяжкой доле и о подвигах борцов за свободу. «Дореволюционная борьба, застенки и нагайки павшего режима выковали этого народного героя, имя которого не только перейдет в историю, но и займет место в лучших народных легендах и сказаниях...» (из брошюры О. Л. Леонидова «Вождь свободы А. Ф. Керенский»). Авторы биографий Ленина, конечно, не списывали свои книги с биографий Керенского. Скорее, эти тексты восходят к одному образцу – народнической традиции прославления революционера-герой, своеобразной народнической агиографии.

Интересную статью написал в мае 1917 года Александр Богданов. Он говорил, что хотя после февральской революции пришедшие к власти партии провозглашали свой демократический характер, по сути они были партиями вождистскими, группировавшимися вокруг своих лидеров. Богданов предсказывал, что та партия, которая в итоге победит в борьбе, неминуемо передаст свой характер новому государству, которое также окажется вождистским, авторитарным государством. Керенский в этой статье не упоминается, но как раз в мае 1917 года вокруг Керенского складывался культ вождя.

Александр Керенский выступает перед войсками

Сам Керенский активно использовал и усиливал свой образ министра-демократа, подчеркивая свой демократизм не только поступками, но и своим костюмом и поведением. Керенский очень часто появлялся в толпе, среди солдат и матрос, пожимал руки (иногда несколько часов подряд). На некоторых фотографиях мы видим Керенского с рукой на перевязи – это последствие излишнего энтузиазма людей, встречавшихся с Керенским. Но перевязь диссонировала с образом вождя, поэтому Керенский стал использовать характерный «наполеоновский жест», закладывая руку за отворот френча. П. Милюков вспоминал: «...сотни тысяч солдат и граждан видели стройную фигуру молодого человека в помятом френче без украшений и отличий, с больной рукой, согнутой в локте и спрятанной за борт». В советское время такую позу Керенского полюбят изображать карикатуристы. Костюм Керенского тоже быстро сменился. Вместо казавшегося слишком буржуазным костюма с воротничком и галстуком Керенский начал носить тужурку (позднее получившую название «вождевка»).

«Наполеоновский жест» Керенского

Помимо Керенского и позже – возглавлявшего большевиков Ленина в 1917 году были и другие претенденты на роль лидера, окруженного культом. Огромной популярностью, например, пользовался в некоторых слоях общества Михаил Родзянко – лидер октябристов и председатель Государственной думы («вождь свободы», «гений свободной России» – уже скоро этими же словами будут называть Керенского).

Заинтересовала Бориса Колоницкого и эволюция отношения к Керенскому в дневниках Зинаиды Гиппиус. Если в начале 1917 года Гиппиус говорит о Керенском в восторженных выражениях и считает необходимым предоставить ему более широкие полномочия, то к осени она называет Керенского единственным виновником кризиса («Керенский сейчас – малодушный и несознательный человек; а так как фактически он стоит наверху – то в падении России на дно кровавого рва повинен – он. Он. Пусть это помнят»).

После октября 1917 года в общественном сознании начинает складываться принципиально иной, ярко отрицательный образ Керенского, который становится каноническим в советскую эпоху. Председатель Временного правительства предстает карикатурным псевдо-Бонапартом, не способным ни на что серьезное. Керенского изображали как немужественного, и даже женственного персонажа. Наиболее яркое проявление этого – знаменитая легенда о том, что Керенский якобы покинул Зимний дворец 25 октября, переодевшись в платье медсестры. По словам Бориса Колоницкого, впервые эта история была изложена в газете «Гроза» – единственном черносотенном издании, пережившем февраль 1917 года. Это издание настолько ненавидело Керенского, что приветствовало захват власти большевиками. Позднее, в 1938 году появилась картина Григория Шегаля «Бегство Керенского из Гатчины», где показано как Керенский надевает костюм медсестры. Репродукции этой картины неоднократно печатались в советских книгах по истории.

{gallery}news/2017/04_14-p2{/gallery}

 

ВИДЕОЗАПИСЬ ВЫСТУПЛЕНИЯ ВНИЗУ  ↓ 

СТЕНОГРАММА

Борис Долгин:
Добрый вечер, уважаемые коллеги. Сегодня мы продолжаем подцикл лекций совместно с Европейским Университетом в Санкт-Петербурге. Мы очень рады возможности делать такой цикл. При том что лекторы из Европейского университета у нас бывали чаще, чем кто-либо, историки выступали редко. Сегодня, наконец, мы обратимся к истории. Наш гость сегодня – Борис Иванович Колоницкий, доктор исторических наук, профессор факультета истории Европейского университета и ведущий научный сотрудник Санкт-Петербургского института истории РАН. Борис Иванович – специалист по началу XX века в России, в том числе по 1917 году и по Романовым. Сегодня мы говорим об антимонархической струе революции 1917 года и о зарождении культа «вождя народа», при этом речь пойдет не о Иосифе Виссарионовиче Сталине, а об Александре Федоровиче Керенском. Регламент у нас прежний – сначала лекция, потом вопросы. Большая просьба к собравшимся выключить звук ваших мобильных устройств. Пожалуйста, Борис Иванович.

Борис Иванович Колоницкий:
Большое спасибо, я очень благодарен всем, пришедшим сюда в пятницу вечером. Я представляю Европейский университет в Санкт-Петербурге, который сейчас находится под довольно жестким административным давлением, в первую очередь, со стороны Рособрнадзора; это представляется нам неоправданным и необоснованным.

Б. Долгин:
Нельзя не упомянуть администрацию Санкт-Петербурга, которая хочет отобрать здание, где Европейский университет работает с самого основания, и для которого был разработан план реконструкции.

Б. И. Колоницкий:
Началось все с Рособрнадзора, потом и администрация города подключилась. Должен сказать, что это имеет некоторое отношение к тому, о чем я буду говорить, потому что личный опыт очень влияет на мои исследования. Издательство «Новое литературное обозрение» только что выпустило мою книгу. Как и у многих авторов, у меня сейчас двойственное чувство: уже эта книга мне не нравится, чувствуешь отчуждение автора и хотелось бы написать ее по-другому, но, с другой стороны, есть и большая человеческая радость, что книга написана и выпущена. Также сейчас я уже не хозяин книги, она открыта для разных интерпретаций, хозяева моей книги теперь –читатели. Конечно, я заинтригован, как в этом году все будет воспринято, потому что меня очень и очень интересует атмосфера вокруг, которая, в свою очередь, влияет и на восприятие моей книги, и на восприятие истории.

В прошлом я году опубликовал несколько текстов в жанре историографического прогноза – пытался предвидеть, как в этом году в России будет отмечаться юбилей российской революции 1917 года. Меня про это спрашивали заграничные коллеги, мой честный ответ «не знаю!» их не удовлетворил, поэтому я сделал прогнозы и, в общем-то, не ошибся. Прогнозы были такие: будет очень развита конспирология, будет партийная история – «битва истпартов», будут попытки национального примирения и историки не будут оказывать особого влияния на массовое сознание в эпоху юбилея. Я почти со всем угадал. Не угадал, в частности, тактику забвения революции; я не предвидел, что политические авторы так замолчат Февральскую революцию 1917 года.

Итак, вот мой сюжет: культ вождя, который связан с Керенским. Как это произошло? Я уже говорил, что на меня влияют не только книги при выборе темы исследования. На меня очень влияют источники, с которыми я работаю – иногда замысел исследовательской работы у меня складывается под влиянием какого-то источника. Но также на меня влияют обстоятельства жизни. Влияла и политическая жизни, и опыт моей семьи. Служба в Советской Армии, например, на меня очень повлияла. Опыт административной работы очень повлиял: некоторое время я был первым проректором Европейского Университета, и после этого на политическую историю я смотрю иначе. Как происходило с этой книгой и с этим проектом? Проект очень давний. Первую статью, посвященную образам Керенского я опубликовал в 1991 году. Было несколько источников. Во-первых, газеты – это мой (и не только мой) любимый источник по истории 1917 года. И я был совершенно поражен языком обращения к вождю в 1917 году. Скажем, письмо, адресованное Керенскому и подписанное Станиславским, Немировичем-Данченко и коллективом Московского Художественного театра с выражениями, которые я отнес бы на 20 лет позже: так в 1937 году советская интеллигенция могла обращаться к «вождю народов». Я был очень поражен этой риторикой. Второй текст, который на меня очень повлиял: я получил на некоторое время книгу, которая тогда хранилась только в спецхранах, сейчас она очень широко цитируется – «Синяя книга», Петербургский дневник Зинаиды Гиппиус. Возможно, я очень быстро читал эту книгу – возможно, эффект быстрого чтения, но я был поражен тем, что сначала Гиппиус восхищена Керенским, много делает для его прославления и считает, что выход из кризисных ситуаций – в наделении его дополнительными властными полномочиями. Осенью же 1917 года она возлагает только на него всю ответственность за политический кризис: «В падении России на дно кровавого рва повинен только он». Собственной ответственности за возвеличивание этого вождя и за предоставление ему новых и новых полномочий не чувствуется. Потом я понял, что эта книга, которая выдавалась за дневник, на самом деле им не является, но в более ранней редакции книги тенденция проявляется еще более сильно.

Этот текст я вспоминал во время перестройки. Одна знакомая дама где-то в 1990 году говорила, вздыхая: «Я так любила Горбачева!». Такую же эмоцию я чувствовал, когда читал. Люди, обманутые в своей любви к вождю. Тема любви очень важна для этой книги. «Первая девственная любовь революции» – так Керенского описывали сочувствующие ему люди. Потом был какой-то другой опыт. Но чем дальше, тем больше я интересовался репрезентацией политических лидеров и мне кажется, что эта тема достаточно актуальна и для нашей страны сейчас, и для других государств тоже.

Как я работал? Книга, в общем-то, не про Керенского, его биографию я не писал. Также есть историки, которые немного отождествляют себя со своим героем. Я, как мне видится, держал дистанцию. Я считаю, что историки и мемуаристы относились к нему несправедливо, хотя виноват в этом во многом он сам. Он так строил потом свои автобиографии, что в известной степени провоцировал появление каких-то негативных образов.

Что я делал: изучая различные источники, я попытался собрать некоторые «образы вождя», коллективные, общие приемы описания политического лидера. Я беру различные источники – в первую очередь, речи самого Керенского, описания его речей, пропагандистские и информационные материалы той поры, беру резолюции – для меня это важнейший источник. Резолюции, коллективные письма, петиции, а также визуальные материалы. Если появляется какой-то образ, для меня интересно, когда он появляется, в каких источниках? Если он появляется во всех источниках – это интересно. Если где-то появляется, а где-то нет – это тоже повод подумать.

Неожиданно для меня, что некоторых современных политиков связывают с Керенским. Хотя мне кажется, что тема революции не очень востребована в современных конфликтах. Между прочим, это старый политический прием. Керенский – это как фигура, общая характеристика безответственного политика-демагога, прокладывающего дорогу жестоким радикалам. Точно так же в Германии накануне прихода Гитлера к власти говорили о «немецких Керенских». В 1975 году Мариу Суареша, лидера социалистической партии Португалии, звали «португальским Керенским» – якобы он прокладывал дорогу португальским коммунистам, чего не произошло. Сейчас этот прием тоже используется.

По-видимому, авторы этих изображений, а есть и другие их версии, основывают свое пропагандистское послание на негативных распространенных образах Керенского, которые сейчас существуют. И эти образы существовали и раньше. Допустим, довольно гнусный, я бы сказал, текст Михаила Зощенко «Бесславный конец» 1938 года – может быть, он и писал его в том же году: «Он был сын и брат дореволюционной мелкобуржуазной интеллигенции, которая в искусстве создала декадентство, а в политику внесла нервозность, скептицизм и двусмысленность. Он был представитель мелкобуржуазной вялой интеллигентской прослойки, которая вообще не могла играть самостоятельные роли в революции». Мы можем броситься защищать нашего любимого писателя Михаила Зощенко и говорить, что было такое время, такие были обстоятельства времени и места. Во первых, написано очень с душой, если это и социальный или политический заказ, то выполнен он крайне добросовестно. Ну и 20 лет до этого, в 1918 году Михаил Зощенко, тогда еще только демобилизованный офицер, пишет антибольшевистский текст, где ругает большевиков, но говорит, что большевики, по крайней мере, сильные. А Керенский – сплошная расхлябанность и слабость. Так что некоторые мысли 1938 года были высказаны за 20 лет до того. Это – карикатура Моора времен Гражданской войны, которая соответствует этому посланию – болезненный, неестественный, карикатурный Бонапарт, псевдо-Бонапарт. Также вы знаете, что всю жизнь Керенского преследовала легенда, которую и сейчас воспроизводят, что Керенский якобы бежал из Зимнего дворца, переодевшись в женское платье, в форму сестры милосердия – это имело особую нагрузку в то время. Насколько мне известно, первой об этом написала газета «Гроза», необычайно интересный источник – это одна из немногих черносотенных газет, которая сохранилась после Февральской революции. Она так ненавидела Керенского, что приветствовала приход большевиков к власти. Цитирую почти дословно: «Наконец-то русские рабочие и крестьяне выкинули из Зимнего дворца жида Керенского, который осквернил своим пребыванием покои царя-миротворца». Газете это не очень помогло, через некоторое время большевики ее закрыли, но до этого там успели опубликовать, что Керенский бежал, переодетый в женское платье.

Ничего такого не было. А что было? Керенского феминизировали. Достаточно рано его изображали как немужественного, иногда даже женственного человека. Эта картина художника Шегаля «Бегство Керенского из Гатчины» – все-таки не из Зимнего дворца, а из Гатчины в данном случае. На мой взгляд, картина по-своему очень хорошая, по крайней мере, она точно описывает некоторые слухи того времени. Во-первых, указывается на роскошную дворцовую обстановку, а дворец в политическом сознании 1917-го года – явно плохое место. Во-вторых, используется зеркало, Керенский одновременно показан нам с лица и спиной. И, если по лицу мы видим, что это мужчина, переодетый в женское платье, то если смотреть только на отражение его спины в зеркале, мы не знаем, то ли это мужчина, то ли женщина. Художник таким образом хотел передать движение превращения Керенского из мужчины в женщину. Этот прием повторили Кукрыниксы в 1950-е годы: тоже явно дворцовая обстановка, Керенский снова перед зеркалом и со спины.
Но вернемся к 1917 году. В мае того года Александр Богданов написал очень интересную для меня статью. Многие в этом зале знают, кто это: известный писатель, философ, политик, врач, ученый, который погиб, ставя над собой опыты. Человек очень важный для русской культуры. Какое-то время он был большевиком № 2, пока Ленин не поругался с ним по партийным вопросам, а потом уже «доругивался» по философским. Почему появилась книга «Материализм и эмпириокритицизм». Богданов пишет, что у нас победили антимонархическая революция и политические партии, все декларирующие свой демократизм. Но, говорит он, это ничего не значит, потому что они декларируют свой демократизм, а вместе с тем все политические партии строятся вокруг авторитетов вождей, это – вождистские партии. И когда какая-то партия придет к власти, то это будет иметь значение, потому что партия передаст свой характер новому государству, которое окажется вождистским и авторитарным. И Богданов призывает: Россия нуждается в культурной революции. Мы должны изменить не только политическое сознание и политическую систему, но мы должны изменить политическую культуру. В общем-то, проект довольно наивный, хотя, может быть, и симпатичный, но за несколько месяцев политическую культуру не изменишь. Однако сейчас этот текст выглядит очень провидческим, не так ли? Ведь отчасти так оно и получилось. Он не упоминает Керенского в этой статье. Но как раз май 1917 года был решающим периодом, когда складывались культурные формы культа вождя.

В своей книге я пишу не только о Керенском. Я пишу и о других претендентах на роль вождей партийных или государственных. Почему это было очень важно? Потому что культ Керенского невозможно понять вне борьбы, вне конфликта, вне других культов. Впоследствии большевики, коммунисты и ленинцы – это же как синоним, «Леонид Ильич Брежнев – верный ленинец». Во многих исторических работах пишется, что изначально большевики были ленинцами. Это неправда. И Богданов, который о большевиках знал, тоже пишет об этом. Разные большевики к этому относились по-разному, и к Ленину относились по-разному. Иногда они могли совсем неплохо к нему относиться, но себя вовсе не считали ленинцами. Например: во время апрельского кризиса идет демонстрация рабочих, противников ноты Милюкова, и им толпа с тротуаров кричит: «Вы – ленинцы! Вы – предатели!». Рабочие отшучиваются. Один говорит: «Мы не ленинцы, мы – рабочие завода «Новый пролеанин», другой говорит: «Я не ленинец, я – смоленский, ха-ха!». Но потом, когда им кричат «ленинцы, ленинцы!», некоторые в ответ начинают кричать: «Да здравствует товарищ Ленин!»; то есть, раз вы так – то мы так. В известной степени эта идентичность была навязана. Термин «ленинец» в политическом контексте марта–апреля 1917 года – это термин, который с разными целями используют враги большевиков. Одна из целей – расколоть большевиков. Вторая – атаковать других социалистов, и иногда умеренных социалистов, меньшевиков и эсеров; их оппоненты называют «полуленинцы», «четвертьленинцы». Доходит до того, что этот термин проникает во внутрирелигиозную полемику. Один из моих молодых коллег Павел Рогозный написал очень хорошую книгу «Церковная революция 1917 года (Высшее духовенство Российской Церкви в борьбе за власть в епархиях после Февральской революции)», в первую очередь – про епископов. Сторонники радикального обновления церкви называли своих противников «распутинцами», иногда – «церковной буржуазией», а себя иногда – «церковным пролетариатом». А их, в свою очередь, называли «церковными большевиками», даже «церковными ленинцами».

Во время апрельского кризиса конфликт на улицах Петрограда был между сторонниками и противниками Милюкова и Ленина. Очень интересно Ленин пишет: «Критикуют Милюкова, но его же глупо критиковать, дело же не в личности, дело в классовых интересах, в классовом самосознании. Не в Милюкове дело». Однако при этом Ленин вовсе не возражает против того, чтобы противников Милюкова характеризовали как «ленинцев». То есть политически от этого кризиса Ленин выиграл значительно, потому что Милюков проиграл; во многом тиражированию образа Ленина, если угодно – рекламе Ленина, способствовали его противники. И это продолжалось во время подготовки июньского наступления, потому что тогда два человека персонифицируют наступление. Самый главный для России политический вопрос в июне – это вопрос о политическом наступлении, очень часто идет разделение на сторонников Керенского и сторонников Ленина. Илья Эренбург едет из эмиграции в Россию, и все время слышит: «Ленин, Керенский; Керенский, Ленин». Наконец, у Эренбурга спрашивает какой-то солдат: «А вы за кого будете?» Тот отвечает: «Я – за Керенского». Солдат сплевывает и говорит: «Значит, из буржуазии будете. Может, и заводик имеете». Два человека персонифицируются. К этому времени Керенский – это политический тяжеловес, политик № 1 в России. То, что Ленин выдвигается в качестве его противника, на самом деле повышает статус Ленина. Это очень важный момент – иногда враги способствуют популярности. Вот замечательная карикатура того же Моора, где Ленин изображен как некий азиат, мне кажется, как Чингисхан, есть что-то такое азиатское в его образе.

Были и другие претенденты на роль политических лидеров. Сейчас об этом меньше помнят, но первоначально в некоторых слоях огромной популярностью пользовался Михаил Владимирович Родзянко, председатель Государственной Думы и председатель Временного комитета Государственной Думы – такого протовременного правительства. Вот художник изображает зал Таврического дворца, солдаты какого-то полка пришли приветствовать революцию, и видно, кто тут главный. Михаил Владимирович Родзянко явно № 1. Он и правда был здоровый и упитанный, но художник мог изобразить его по-разному. Здесь он изображает его большим, явно поменьше – Керенский, за ним, еще меньше – Чхеидзе, председатель Исполкома Петроградского совета. Художник вот так выстраивает иерархию лидеров Февральской революции. Родзянко продержался недолго, однако интересно, как его изображали. Первый гражданин, иногда – вождь свободы, потом – гений свободной России. Впоследствии так же описывали и Керенского.
В 1917 году было издано до десяти популярных биографий Керенского. Ни один лидер Февральской революции не удостоился такого количества биографий. И, кстати, ни один политический лидер того времени не удостоился такого количества портретов, опубликованных в иллюстрированных изданиях. Есть указатели, их можно подсчитать.

Интересно, как описывается жизнь Керенского. С точки зрения автора этой брошюры, Керенский интересен с момента рождения. Он чуть ли не избран с момента рождения. И в некоторых случаях детство было очень важным. Например, первые детские воспоминания Александра Федоровича Керенского – тогда шестилетнего ребенка – это, по его словам, смутные воспоминания о тихом ужасе, охватившем Симбирск, когда там узнали о казни сына местного директора народных училищ студента Александра Ильича Ульянова, родного брата нашего «пломбированного» Ленина». Вам это ничего не напоминает? Очень напоминает, и не только эти тексты. Александр Федорович Керенский родился на Волге, он с детства слышал народные песни, в которых была запечатлена борьба народа за свое освобождение, его вековые страдания и так далее. «Что-то слышится родное», правда? Я не хочу сказать, что авторы популярных советских биографий Ленина списывали с биографий Керенского. Скорее, они восходили к общему источнику – народнической традиции прославления героев и вождей; это было использовано. Если предшествующий автор, Терьяков – народнический, его биографии самые народнические; то очень интересующий меня автор Олег Леонидов уже в само название выносит «вождь свободы» – «Вождь свободы Керенский». Книга эта разошлась и пошла уже вторым изданием. Олег Леонидов, между прочим, не последний человек в истории русской культуры XX века, поэт и писатель, автор сценариев фильмов «Дети капитана Гранта», «Остров сокровищ». Яркий человек. У него немного такая массовая, смачная литература, очень сочные биографии: «Дореволюционная борьба, застенки и нагайки павшего режима выковали этого народного героя, имя которого не только перейдет в историю, но и займет место в лучших народных легендах и сказаниях». Тоже что-то нам это все напоминает.

Что было очень важно для представления Керенского как вождя? Важна была биография, репутация. И его деятельность в качестве политического адвоката, в особенности участие в расследовании Ленского расстрела, его выступления в Государственной Думе – все это доказывало его право быть вождем. Его речи описывались как пророческие, он обладал особым даром предсказания. И это тоже обосновывает его право на роль вождя. Все по выбору происходит с этими описаниями Керенского. Конечно, очень важная вещь – его участие в Февральской революции. Действительно, несколько его действий были очень важны и потом они были источником его авторитета; он и его сторонники потом неоднократно обращались к этим эпизодам.

Он занял пост министра юстиции. Были разные проекты, кого назначать в министерство юстиции. Вначале планировали Маклакова, потом поняли, что без Керенского – никак, он слишком популярный и его нужно было ввести. Некоторые считали, что он не сделает много вреда в качестве министра юстиции, поэтому пусть он будет. На самом деле этот пост оказался очень значим, а Керенский выходил за рамки своих полномочий, иногда и его подталкивали, чтобы он занимался не только своим делом; использовали его как политическую «пожарную команду».

Перед вами открытки, я очень люблю эту серию, жаль, что их в книге плохо напечатали. Эта серия открыток, посвященная деятелям Февральской революции, в первую очередь – министрам Временного правительства. Принцип одинаковый: вначале в овале из венка – портрет министра, а внизу – картинка, иллюстрирующая деятельность того или иного ведомства. Слева от вас – Годнев, государственный контролер и группа русских рабочих и крестьян, солдат, священников, которые внимательно читают государственный бюджет: расходы, доходы. Вот так все должно происходить при республиканском строе. А что же символизирует деятельность Александра Федоровича Керенского?

Реплика из зала:
Разрушения.

Б. И. Колоницкий:
Разрушения чего?

Реплика из зала:
Тюрьмы?

Б. И. Колоницкий:
Совершенно верно. Разрушенная тюрьма. В 1991 году я беседовал с очаровательной дамой, которая помнила Февральскую революцию, – Анной Марковной Майской. Она сказала про свою мать: «Моя мать была верующей социалисткой». И когда ее мать через несколько дней после Февральской революции узнала, что в свободной России существуют тюрьмы, она сказала: «Это не моя революция». Стремление уничтожить тюрьмы вообще – нам сложно представить, но многие люди в то время искренне верили, что в новой свободной России переворот будет не только политическим и социальным, но и моральным. Исчезнет почва для преступлений, и тюрьмы при новом строе будут совершенно не нужны. Нет никаких основания полагать, что так же считал и Керенский, но ему приписывали, и кто-то от него ожидал такого утопического проекта.

Вместе с тем, это было очень важно. Во многих городах России сжигали тюрьмы, как я уже сказал. Самый известный случай – сожжение тюрьмы в Шлиссельбургской крепости, такой русской Бастилии, и в других городах. Эйфорическое ожидание чуда, освобождения запечатлено в этой открытке 1917 года – это пасхальная открытка «Христос воскрес, да здравствует Республика!». Выражение «Красная Пасха» получило в это время новое значение. И это не одна открытка, она просто иллюстрирует большую тенденцию той поры, потому что Пасха праздновалась революционно в тот год. На обращение священника «Христос воскрес!» паства кричала «Россия воскресла!». Кому-то это ужасно нравилось, кто-то был этим ужасно возмущен. Если Пасха «революционизировалась», то революция воспринималась как Пасха, это очень частый образ.

Почему я говорю об этом в связи с Керенским? Я говорю об энтузиазме, а это колоссальный ресурс. Мы не можем понять феномен Керенского без этого явления энтузиазма и без очень грамотного использования им этого энтузиазма. Конечно, тут и техника, но дело не только в ней. Многие политические деятели той поры восторженно писали о Февральской революции, о свержении монархии. Но далеко не все они были искренны. Для кого-то, тем более для либералов и для консерваторов, Февральская революция изначально слишком далеко зашла. Она была «левее» здравого смысла, слишком радикальна. Для социалистов же, для меньшевиков и эсеров, Февральская революция была все же буржуазной или буржуазно-демократической. Они не могли на 100% отождествлять себя с ней. Но вот Керенский был настоящим энтузиастом революции, и он в этом отношении совпадал с такими эйфорическими настроениями той поры. Как я уже говорил, Керенского использовали как политическую «пожарную команду», и значительную часть времени он провел, выступая и выступая. Потом его называли «говорителем», «говоруном», но именно этого от него ожидали многие люди в 1917 году.

Сразу после Февраля его послали в Москву, это была очень важная политическая поездка, и я привожу эту картинку, чтобы запечатлеть его вид. Он достаточно элегантен, он очень заботился о своем внешнем виде. Один из образов Керенского в это время – образ министра-демократа. И свой демократизм Керенский подчеркивал не только какими-то политическими действиями, но и поведением, и костюмом. Что должен делать политик, который хочет представить себя как демократа? Он должен быть близко к народу, должен пожимать руки – вступать в телесный контакт с большим количеством людей. И Керенский очень много пожимал рук, довольно много обнимался и даже целовался. Впоследствии по этому поводу многие иронизировали, но – от него этого ожидали, и он рук «напожимался» очень много. Вот он среди матросов Балтийского флота, может быть, в Ревеле. Находясь в Ревеле, он несколько часов подряд пожимал руки матросам. Эти здоровые восторженные моряки ему тоже жали от души, и последствия были довольно печальными – у него возникли медицинские проблемы. Видите – он встречает Альбера Тома, французского министра, и рука у него на перевязи. Но физическая болезненность может быть такой характеристикой и болезненности политической, а это не очень хорошо. Поэтому Керенский использует позу, с которой он вошел в историю – рука за отворотом тужурки. Видите, он довольно быстро поменял костюм: в галстуке с воротничком – как-то буржуазно, тужурка – демократичнее. Впоследствии такую тужурку без знаков различия называли «вождевкой», в СССР – «сталинкой», в Китае называли и называют ее «костюмом Ленина», и с таким же основанием ее можно было назвать и «костюмом Керенского». Он выступил в качестве законодателя политической моды. Образ демократизирован так, как он это понимал, и милитаризован. Вот министр юстиции в кабинете, за его спиной стоят два его адъютанта, которые его сопровождали, выполняя также роль телохранителей.

Другая характеристика Керенского. Он вошел в историю как человек слов, который «проговорил» революцию, который слишком много говорил и мало делал. Но в марте и апреле у него репутация очень активного и деятельного человека. Иногда говорили, что Керенский, может быть, и не очень хороший оратор, но зато работает на совесть. И шарж той поры это характеризует: Керенский в часовом магазине, просит дать ему часы с циферблатом на 30 часов, потому что ему не хватает времени. Очень люблю эту иллюстрацию. Московский театральный журнал «Рампа и жизнь» – политик на обложке театрального журнала? Может быть, даже в какой-то степени снижение образа. И вообще, кажется, что он загримирован, подготовлен к театральному выступлению. И впоследствии, в 1917 году, эти характеристики – «актер», «актеришка», «фигляр» к нему приклеились.

Актер – человек, не имеющий собственного лица, надевающий разные личины, человек без стержня. Но в марте–апреле 1917 года это не имело такой негативной характеристики. Политическая жизнь была крайне театрализована, а театральная – необычайно политизирована. Очень театральные выступления Керенского на разных театральных подмостках – Александринский театр, Мариинский в Петербурге, Михайловский, Большой театр в Москве (там выступил дважды), другие московские театры, Одесский театр, Киевский театр – были покорены все большие театральные площадки России. Говоря о восторженном отношении – вот бюст, который мне очень нравится. Александр Федорович Керенский – возвышенная поэзия революции. Керенский изображен в образе херувима, такой высокий образ. Для меня это, кстати говоря, характеристика. Я очень люблю артефакты такого рода. Если люди что-то покупают, тратят время и деньги на что-то, это говорит о некоторой распространенности. В 1917 году людям, которые сдали особенно большие суммы денег на «Займ Свободы», дарили бюстики Керенского. Спрос был такай большой, что некоторым не хватало, они очень огорчались.

В мае 1917 года Александр Федорович Керенский, совершенно штатский человек, был назначен военно-морским министром. Командующие фронтами на это согласились. Вот здесь – генералы, которые под этим подписались. Со всеми из них Керенский поссорился, с некоторыми достаточно быстро. Почему же они поддержали его выдвижение на этот пост? Они считали, что только он может выполнить две связанные задачи: установить дисциплину в армии и повести русскую армию в наступление. Армию в наступление он действительно повел. Он выступает перед полками Петроградского гарнизона. Здесь он в относительно штатском виде, в шляпе, с тросточкой. Тут он без пальто, но тоже в шляпе. Вот он выступает перед огромным скоплением солдат. И в мае 1917 года он издает очень важный документ, который вошел в историю как «Декларация прав солдата». Иногда ее называют «декларацией Керенского». Керенский пытался достичь какого-то компромисса, не выкидывая все из завоеваний Февральской революции, но как-то это регулируя. Это имело очень серьезные политические последствия. До середины мая большевики официально фактически не атаковали Керенского. Можно спросить: а как же письма Ленина? В марте 1917-го он пишет: «Керенский – это балалайка для рабочих и крестьян», «Керенского особенно подозреваю». Дело в том, что либо эти тексты были опубликованы в зарубежной печати и были не доступны тогдашнему русскому читателю, а если же их посылали в Россию, коллеги Ленина, большевики, которые находились в Петрограде, эти фразы выкидывали из текста. Товарища Ленина подвергали цензуре. Можно было бы предвидеть, что, когда Ленин в апреле 1917 года вернулся в Петроград, то тут он и разойдется, и никакая цензура партийных товарищей его не сдержит. Однако он сидит тихо. Почему? Из-за огромной популярности Керенского. В то время на него боялись, извините за выражение, «наезжать». Но в мае большевики получили повод, и тут уж они начали атаку. Зиновьев, пропагандистский дар которого иногда недооценивается, обозвал текст Керенского «декларация солдатского бесправия». А Троцкий, который в то время формально не был в партии большевиков, а был левым социалистом, назвал самого Керенского «математической точкой русского бонапартизма». Потом это неоднократно цитировалось.

Так или иначе, разворачивается конфликт. На защиту Керенского, который борется за подготовку наступления вовсю, вкладывает в это весь свой авторитет и весь свой ресурс, бросается разношерстная коалиция сторонников наступления; они которые придумывают новые положительные образы Керенского. Именно в это время, в мае–июне 1917 года в связи с наступлением вырабатываются риторика и ритуалы настоящего «вождя народов». Вот сочувственный шарж на Керенского: он изображен как святой Себастьян, которого из луков обстреливают его противники. Значительную часть времени Керенский проводит на фронте – видите, он одет в одежду рядового солдата, без знаков различия, и здесь он в таком виде пожимает руки – опять пожимает! – восторженным солдатам. Но потом он приобретает свой классический вид – во френче, в крагах, в фуражке. В мае 1917 года такой «милитаризованный» образ энергичного военного и морского министра очень многим нравился. Обратите внимание на эту картинку: как Керенский пожимает руку этому офицеру? Да, левой рукой. Правую он держит за отворотом френча, видимо, или еще не поправился, или уже возобновление болезни. Но руки-то пожимать надо, и он пожимает руки левой. Вот он выступает перед моряками на броненосце Черноморского флота. Я думаю, что впереди – адмирал Колчак, а Керенский пытается урегулировать конфликт между Колчаком и местными комитетами, что ему удается только на короткое время.

А это очень интересный источник – французская почтовая открытка. Керенский на фронте, пожимает руку членам комитетов. А это немецкая почтовая открытка, та же самая. Представляете – и в союзной стране, и даже в державе противника издают такие открытки. Почему? Керенский становится общеевропейской знаменитостью. Странный министр-демократ, который речами пытается убедить армию наступать. Он выступает, иногда безуспешно, чаще успешно, но в связи с подготовкой наступления появляется новый образ: «Керенский – Бонапарт». Потом этот образ получил развитие в русской культуре, вспоминается Эйзенштейн. Это восходит к образам 1917 года, «Керенский – Бонапарт», «Керенский – ложный Бонапарт». На современников потом произвела впечатление статья Троцкого «Бонапартята», где Керенского называли «Бонапартенок», но это было позже, не в мае 1917-го. А в мае–июне некоторым очень нравилось, что Керенский – Бонапарт, некоторые ждали Наполеона. Среди таких поклонников была, например, Марина Ивановна Цветаева, которая написала стихотворение, посвященное Керенскому – Наполеону.

Как вы знаете, русская армия пошла в наступление, но оно закончилось неудачей. Потом много писали, почему же оно закончилось неудачей, возлагали ответственность на Керенского, но чем оно могло закончиться? Анекдот той поры: немецкие офицеры смотрят на атакующую русскую часть. Русские солдаты бегут по направлениям к вражеским окопам, ложатся, поднимают руку, потом опять – бегут, ложатся, поднимают руку... Немцы не понимают, что происходит. Оказывается, русские солдаты каждый раз после перебежки голосовали – продолжать им наступление или нет. Это – анекдот, я в это не верю. Но комитеты на самом деле голосовали. Иногда голосовали собрания солдат. И для меня удивительным представляется не поражение русской армии, а то, что солдаты, которые могли выбирать – наступать или не наступать, пошли в атаку. Это было поразительно. Пошли в атаку и поначалу добились каких-то успехов. В этом большую роль, конечно, сыграл Керенский. Наступление в итоге закончилось неудачей.

Такая странная вещь – Керенский положил весь свой авторитет на подготовку этого наступления, оно закончилось неудачей, и в итоге главным выигравшим оказался сам Керенский. Непростая политическая тактика – конвертировать неудачу в собственный успех. Как он это сделал? Как вы знаете, он объяснил поражение ударом в спину, июльским выступлением в Петрограде большевиков, левых социалистов и анархистов – «если бы не это, то мы бы победили!» – что, конечно, неправда. Во-вторых, в ходе наступления резко увеличился авторитет различных войсковых комитетов, на которые опирался Керенский. Такой «комитетский класс». В масштабах страны – это сотни тысяч активистов в вооруженных силах. Генералы считали их бездельниками, которые разваливают армию, но реально это была политическая сила, и генерал Корнилов совершил фантастическую ошибку, недооценивая их, потому что Керенский, имея поддержку этих комитетов, имел очень важный ресурс, который пригодился ему в июле и впоследствии – во время выступления. Вторая вещь – в ходе подготовки этого наступления возник настоящий политический культ Керенского, и он стал большим для его ресурса. Разные люди участвовали в создании этого культа. Мы видим Плеханова – демонстрация в честь наступления русской армии, и перед Плехановым держат портрет Керенского. А в правом углу к знамени, по всей видимости, красному, приколот портрет Керенского. Это был характерно для манифестаций. Таким образом, «отец русского марксизма» свой авторитет вкладывает в укрепление авторитета Керенского.

Б. Долгин:
Прошу прощения. Который, в свою очередь, не марксист.

Б. И. Колоницкий:
Да, конечно. Понимаете, тут еще другая интрига. Политически они были очень близки. «За» войну, «за» коалицию с так называемой буржуазией, но лично Плеханов не очень-то любил Керенского. Передают, и я в это верю, что Плеханов называл Керенского «Сара Бернар из Царевококшайска». Очень злая характеристика, сразу многое ухвачено: провинциальность, актерство, женственность, возраст – человек, переживший свою собственную роль. Но политически он поддерживал и способствовал нарастанию авторитета. Здесь – женский батальон Бочкаревой. Мы видим довольно странного парня: то ли солдат, то ли матрос, который держит портрет Керенского как икону, рядом со знаменем. Он становится символом. И воззвание, совершенно поразительное: «Всех можно забыть, всякую роль можно стушевать, Керенского Россия не забудет!». Керенский уже навечно, он – символ демократии, он уже перестал для нас быть человеком, он не человек, а символ. И наряду с красным флагом и «Марсельезой», портреты Керенского – вождя становятся сакральным, можно сказать, символом революции. Вот он – на похоронах казаков, очень важной церемонии того времени. А это – значки в виде медалей, которые выпускались в то время и пользовались спросом. Прошел даже слух о том, что выпущены государственные награды с портретом Керенского. Конечно, это было не так, но слух о его влиянии и власти порождал такие домыслы. На оборотной стороне этого значка надпись: «Славный, мудрый, честный и любимый вождь свободного народа 1917 года» – прославление вождя по полной программе.

Это – портрет Керенского кисти Исаака Бродского, созданный в то время. Что из этого следует? Мы видим источники культа вождя. Культ вождя имел свое происхождение в культах борцов за свободу, который создавался десятилетиями в революционном подполье со времен «Народной воли», то есть он был уже достаточно разработан. Создателями культа выступили совершенно разные люди, в том числе очень многие видные деятели русской литературы и искусства, их список у меня занимает несколько строк. Важнейшее значение для создания культа имели политические конфликты того времени. Ян Плампер, хороший историк, автор книги «Алхимия власти» про культ Сталина, пишет о том, что культ вождя зарождается в закрытых обществах, где отсутствует свобода печати, где есть монополия государственного воздействия. Я считаю, что это описывает механизм функционирования культа в таких обществах, но, если говорить о зарождении культа, то и культ Гитлера, и культ Муссолини, и культ Ленина – они родились в условиях очень острой конкурентной политической борьбы. Очень многие образы были найдены в этот период.

Другой известный американский исследователь Стивен Коткин написал книгу, которую, может быть, кто-то в этой аудитории тоже знает – «Магнитная гора: сталинизм как цивилизация» («Magnetic Mountain: Stalinism as a Civilization»). Это игра слов, потому что, с одной стороны, это отсылка к «Волшебной горе» Томаса Манна, я так думаю, а с другой стороны, он пишет про Магнитогорск. Магнитогорск – это для него такой случай советской культуры и всего. Грубо говоря, его тезис такой: большевики заставляли людей говорить по-большевистски. Люди пользовались этим в своих целях, достигая каких-то своих вещей, иногда – бытовых, иногда – в конфликтах, желая улучшить бытовые условия, поступить в институт и т. д., они изображали себя лояльными людьми и использовали этот язык. «Но это не происходило бесследно, – пишет Коткин, – потому что, проговаривая или прописывая какие-то слова, люди инвентаризировали этот язык и в известном смысле становились советскими субъектами». Может, в этом есть некий смысл, вопрос о советской субъективности – это вопрос большой исторической дискуссии, но я считаю, что Коткин не прав. Он говорит, что пришли большевики и начали насаждать этот язык. Но еще до того, как большевики пришли к власти и крепко занялись распространением этого языка, люди в России говорили «по-революционному». И язык большевизма был диалектом языка революции, и многое из того, что мы связываем с советским языком и советской политической культурой, в том числе и культ вождя, зародилось еще до Октября 1917 года. Тот же самый Бродский, который впоследствии сделал немало для создания образов уже советских вождей – если с Лениным он как-то экспериментировал, то его портрет Сталина уже во многом напоминает портрет Керенского, созданный в 1917 году. Спасибо. Надеюсь, время на вопросы осталось.

Б. Долгин:
Спасибо большое. По некоторой традиции, я начну сам, но затем у всех будет возможность подключиться. Не было ли, на ваш взгляд, среди источников культа вождя Великой Французской революции? Как-то очень напоминает. И вообще – Февраль как будто бы немного ориентируется на нее. Да, был народнический культ героев, но и он – интересно понять, откуда взялся? В какой степени и что он наследует?

Б. И. Колоницкий:
Спасибо. Тут есть несколько вопросов в одном вопросе. Один вопрос – по историческим аналогиям. Если говорить о них, то есть некоторая корреляция между политической позицией и той исторической аналогией, которую люди выбирали. Некоторые, в том числе и Керенский, использовали аналогию с Французской революцией. Но правым, конечно, было важно Смутное время. И Керенского иногда называли то Пожарским, то Мининым. И Жанной д’Арк его называли, и Вашингтоном.

Б. Долгин:
Прошу прощения, что прерываю – язык, на котором сравнивают, на языке каких эпох и стран они говорят – это очень много интересного, конечно, говорит о субъектах.

Б. И. Колоницкий:
Если говорить о Ленине, например, и о многих других марксистах, то аналогия другая. Они чаще всего говорили о Французской революции 1848 года, и часто не именно о ней, а о нескольких важных текстах Маркса, описывавших революцию 1848 года. И у меня есть специальная статья об этом, есть об этом немного и в книге. Статья названа «Керенский как Луи Блан». Как мне кажется, Ленин на каком-то этапе побаивался атаковать Керенского «в лоб». Но когда он пишет: «Наши Луи Бланы...» он подразумевает Керенского, я это могу доказать. И это говорит нам о коммуникации большевиков – вот почему для меня это интересно. Через Керенского мы можем понять совершенно других людей, в том числе большевиков. В лоб его не атакуют, значит, для неофитов в политической жизни проблем нет. Но люди начитанные понимают, что Ленин атакует Керенского.

Если говорить о выстраивании образа Керенского: Наполеон – это впрямую. И некоторые хотели, чтобы Керенский был Наполеон. Про Керенского говорили, что он повторяет риторику Французской революции. Но говорили иногда иронично. Он как минимум дважды сказал в мае 1917 года: «Мы должны повторить великую сказку Французской революции». Вообще-то, если знать все про эту революцию, особо радостной сказкой ее назвать нельзя, но вот он так назвал. Еще мне очень интересно тело Керенского. Мы видели, что Зощенко и другие изображают его как больного человека. И это общее место. Многие мемуаристы и историки пишут о «сером, пепельном лице» и т. д. Во-первых, Керенский действительно был болен. В 1916 году у него вырезали почку. Это и сейчас серьезная операция, а уж тогда тем более. Он был иногда просто физически в плохой форме. Очень многие говорили о его болезненности. Но тогда, особенно в марте и апреле, болезненность Керенского – это не минус, а плюс. Он говорит и во время своей речи – бах! – хлопается в обморок. И потом над этим хихикали: «Керенский как истеричная женщина падает в обморок!». Но тогда образ человека, который сжигает себя на алтаре свободы, готов умереть здесь и сейчас, производил очень сильное впечатление. И это очень напоминает нам образ Марата. Мне сложно сказать, может быть, Керенский и просто так хлопался в обморок, без ориентации на Марата, но аналогия такая есть.

Б. Долгин:
Спасибо. И еще: вы один раз оговорились, упомянув Льва Троцкого. Конечно, надо сказать, что наряду с понятными культами хорошо нам известных Ленина и Сталина, с которыми мы неизбежно сталкивались в каких-то проявлениях, мне кажется, что тут явно прослеживается некая связка и с культом Троцкого как с создателем и вождем Красной Армии. Даже образ – полугражданский человек, который ведет военных, выступает перед ними – насколько вам кажется, что здесь есть сходство, было ли это отчасти отрефлексированным воспроизведением образца?

Б. И. Колоницкий:
Рекламная пауза. Мой бывший аспирант Александр Резник в этом году издал две книги. Одна книга посвящена левой оппозиции начала 20-х годов, а во второй он собрал материалы о Троцком в серии «Pro et contra». Сейчас не без моего влияния он об этом пишет, исследует. Про культ Троцкого. В принципе, я с вами согласен. Я считаю, что его культ был, Александр считает, что не был. И пусть меня убедят в ином, если даже детей называли «Лев» – в 1926 году в Москве резкий скачок этого имени. Когда люди называют детей – они не врут. Они могут резолюции принимать, даже в дневниках могут врать. Но в детях... Знаете самое популярное мужское имя в дореволюционной России? Николай. После 1917 года – резкое падение популярности Николая. А самое популярное имя в СССР? Владимир, правильно. Некоторые Владимиры 1945 года рождения обижаются, говорят, что это совсем не то... То – да не то, статистика тоже не врет. 1924 год дает резкий прирост Владимиров – тут уж никуда не попрешь. Значит, к Ленину отталкивающего отношения не было. С Троцким же тоже было показательно: имена были Ледав (Лев Давидович), Ледат, Мелентроп.

Вторая часть вашего вопроса о сознательном воспроизведении – я думаю, что у Троцкого было. Какое-то отношение у него к Керенскому было. К Наполеону Троцкий относился лучше, чем к Керенскому. Его претензия к Керенскому – что тот не настоящий Наполеон. Он – «математическая точка русского бонапартизма», такой несерьезный «бонапартенок». И у нескольких политиков 1917 года прослеживается некая зависть к «избраннику революции»: вот почему он так был популярен, это же неправильно, я же лучше...

Б. Долгин:
Действительно, в случае с Троцким насколько он – лучший оратор современниками зафиксировано. И насколько дольший оратор. Вопросы прошу?

Вопрос:
Достаточно ли было власти у Александра Федоровича, чтобы удержаться осенью 1917-го? То есть это его воля была – сдать власть?

Б. И. Колоницкий:
Воли сдать власть, конечно, не было. Как всякий нормальный политик он за власть держался. Здесь несколько вопросов. Один – что такое вообще власть в условиях революции? Второй вопрос – специфический ресурс Керенского. Я благодарен вам за этот вопрос, потому что это возвращает нас к цитате Троцкого о математической точке русского бонапартизма. Дело в том, что у Керенского за спиной не было собственной партии. Он формально считался лидером партии социалистов-революционеров, самой большой политической партии. Но он в этой партии был чужаком. И не только левые эсеры, но и в центре относились к нему очень настороженно. Вместе с тем политическая позиция его была выгодна, потому что от февраля и вплоть до октября композиция власти – это соглашения между умеренными социалистами и так называемой буржуазией, то есть либералами, частью предпринимателей и частью генералитета. Эта коалиция, полная противоречий, сдерживала страну от гражданской войны. И Керенский был как бы результирующим. Он хотел соглашения – лично, к тому же без этого соглашения никакой большой политической судьбы вне этой коалиции у него не было. И фактически эта коалиция была взорвана делом Корнилова. Керенскому удалось воссоздать Временное правительство, но настоящей коалицией его нельзя было назвать, потому что политические партии не послали туда видных людей. И слева, и справа поддержка у Керенского была очень условная. Механизм Гражданской войны был уже запущен после дела Корнилова. Керенский пытался предотвратить. Он напоминает человека, сидящего на двух стульях. Так можно иногда сидеть и очень удобно, если стулья хорошо придвинуты. Но к этому моменту из-под него эти стулья вытягивали в разные стороны. Сам он, конечно, не хотел никому власть отдавать, но его положение было необычайно шатким.

Вопрос:
У меня два вопроса и реплики по вашему сравнению Великой Французской революции и революции всего 1917-го года. Я – историк, кандидат исторических наук. Если говорить о сравнении, то я исследую этот вопрос и практически убедилась в том, что Ленин – это Робеспьер, и Керенский специально играл Бонапарта, даже было мнение о том, что эта рука, которая была все время в «позе Бонапарта» – это была попытка показать, что он – победитель, как и Наполеон, построит совершенно новое сильное государство на том фундаменте, который дает революция. Есть две великолепные картины: одна картина Давида, которая находится в зале для игры в мяч в Версале, где собраны все революционеры. Правда, пока ее писали, революция пожрала своих основателей. И картина Исаака Бродского «Торжественное открытие II Конгресса Коминтерна», где мы видим ту же картину – параллель очень считываемая. Помните фразу о том, что бог Сатурн пожирает своих детей? Это также говорит о том, что Керенский очень не хотел, чтобы его сравнивали с Маратом, потому что его не устраивала такая историческая аналогия, он всячески подчеркивал свой бонапартизм. В источниках, которые вы изучали, есть ли доказательства или опровержения этого?

 

Б. Долгин:
Простите, если вы исследовали – вы базируетесь на каких источниках?

Вопрос (продолжение):
Естественно, на прессе 1917 года и на мемуаристике. И второй вопрос: воспоминания Великого князя Александра Михайловича, который написал большую работу, где рассказывается о его парижском периоде жизни, когда он в одном дешевом кафе в центре Парижа встречает трех знаменательных людей, которые во многом вершили революционную и постреволюционную историю: Бориса Савенкова, Керенского и еще Мережковского. У него есть пассаж о том, насколько всем был неприятен Керенский. Эти три героя друг друга ненавидели, но, как он пишет, более всех все ненавидели Керенского. Вот откуда такое сначала обаяние, а потом – антиобаяние у этой фигуры? Практически все мемуаристы пишут о том, что более лживого, театрального, несимпатичного и наигранного человека вообразить себе было невозможно.

 

Б. И. Колоницкий:
Тут больше, чем два вопроса. По поводу метода – существует такое жаргонное выражение петербургских историков «Все мемуаристы врут». Мне трудно себе представить такую компанию. Я использую мемуары, конечно, но для моего сюжета они неважны, потому что мало ли, что люди придумают через несколько лет о том, как они относились. И к Керенскому это тоже относится, потому что некоторые говорили, что сразу увидели, какой он слабый. Это у меня вызывает подозрение. Если это есть и в дневниках, и в письмах, то я с удовольствием это цитирую. А мемуары, воспоминания– я стараюсь их очень «фильтровать». Мы не можем точно сказать, что Керенский сознательно изображал себя Наполеоном. Вряд ли мы можем где-то найти это «я буду играть Наполеона». Есть косвенные доказательства. Был такой кадетский журналист, который написал: «Я вижу нового Наполеона, мне казалось, что я увидел, он непременно придет». И все начали писать о Наполеоне, об опасности Наполеона. Интересно, что Керенский берет этого журналиста с собой на фронт, чтобы тот освещал его поездку. Значит, он не разозлился, отторжения не было. Второе – эта поза, как я уже сказал, объясняется болезнью. Но вместе с тем, он же позирует перед фотографами, это занимает какое-то время. Мог он иначе подержать руку какое-то время? Значит, он не боялся такого сравнения. Я стараюсь рассуждать об этом в книге, мне кажется, что он был в очень сложном положении накануне наступления, потому что его задача была создать очень широкую коалицию. Коалицию от эсеров и до консерваторов, которые друг с другом были как кошки с собаками. А он должен был их объединить. Кому-то нравилось, что он Наполеон, а кто-то подозревал, что он Наполеон. И поэтому он должен был и казаться, и не казаться им. Конечно, на словах он обличал: «Есть такие глупые люди, которые считают меня Наполеоном». Но некоторый «наполеоновский стиль» он поддерживал. Так что это – проявление такого маневра, я бы сказал.

Второй вопрос – почему ненавидели? Честно говоря, почти никогда историк не может ответить на вопрос «почему». Мы мыслим причинно-следственными связями, можем высказать некоторые предположения относительно этого. Я думаю, что случай Гиппиус – это неспособность признать свою наивность, ошибки, стремление возложить ответственность на кого-то другого. Но это была еще прагматика. Осенью 1917 года от Керенского отталкиваются разные политические силы: и будущие «красные», и будущие «белые». Деникин в мемуарах пишет, что такое было «белое движение»: на начальном этапе это было решительное отрицание «керенщины». И одни и другие отталкивались от этого, и какие-то слухи о Керенском, негативные его образы – предателя, развратника – были у всех. Керенский это потом интерпретировал как заговор, но это такая его культурная изоляция. Будущие политические силы Гражданской войны структурировали себя через отрицание политической системы, которую они называли «керенщиной». Я так это представляю.

Б. Долгин:
Отчасти подобную функцию для некоторых политических сил сегодня имеет Февральская революция. Ситуация, когда и слева, и справа ее ругают – видимо, это замалчивание его, как вы это объясняете?

Б. И. Колоницкий:
Честно говоря, мне интересно мнение аудитории тоже. Я как-то анализирую современную ситуацию, используя свой опыт историка, но не могу здесь судить профессионально. Мы иногда работаем с Марией Мацкевич, питерским социологом, и что вижу, то вижу. Я думаю, что произошло замалчивание Февральской революции, так? Никаких больших церемоний – общественных, политических – не было. Я думаю, что здесь совпало несколько вещей. С одной стороны, власти искренне считают Февральскую революцию «цветной революцией». Сделанной, инспирированной – лучше про нее промолчать, вообще. Я ждал в этом году гораздо больше конспирологии, чем есть сейчас, но я думаю, что она отчасти умерена стремлением сделать какое-то национальное единство. На педаль конспирологии не очень нажимают, но правительственные аналитики, как мне кажется, вместе с тем мыслят конспирологически. Про «теорию заговора» я могу говорить очень долго. Второе – некоторые социологические оценки. Для какой-то части молодежи, в том числе и участников разных акций, революция не релевантна. Февральская революция – нечто вроде Куликовской битвы. Интересно, что по опросам, в том числе которые делала Мария по фокус-группам, некоторые ребята говорили: «Мы не хотим революции, поэтому мы выходим на улицы». В принципе, динамика интересная. Одну мою статью опубликовала «Нью-Йорк Таймс», там я сравнивал российскую и украинскую политические культуры. И они мне представляются совершенно различными в своем отношении к феномену революции.

Вопрос:
Если можно, два вопроса. Первый касается растиражированной не так давно цитаты из Пайпса о том, что Россия – это традиционно огромные территории, управлять которыми возможно только недемократическими методами. Керенский пытался демократически – и это закончилось крахом. Не кажется ли вам, что это не очень соответствующее действительности высказывание о событии? И второй вопрос: видятся ли вам какие-либо конструктивные возможности выхода из той западни, в которой оказалась страна в 1917 году? Или же то, что получилось, было неминуемо?

Б. И. Колоницкий:
С точки зрения Пайпса Россия такая страна, которую, как ни поверни, она возвращается на круги авторитаризма. Это связано с другим вопросом о том, обречена ли России на революцию или нет. Но это опять-таки вопрос о причинно-следственных связях, на которые мы никогда толком ответить не можем. Я не считаю, что какая-то страна или какое-то общество на что-то обречено. Но я предпочел бы говорить не о причинах, а о необходимых условиях. Как раз вчера в Сахаровском центре была моя лекция про демократию в России в 1917 году. Я старался рассмотреть ресурс демократического эксперимента: что было, как было. И в данном случае мне не нравится какая-то примитивная интерпретация – «победе демократии помешали враги демократии». Я не готов принять такой тезис. Может быть, это распространяется и на другие. Из вашего вопроса понятно, что Вы думаете по поводу Пайпса. Грубо говоря, я с вами согласен и не согласен с Пайпсом. Вторая вещь: тут вопрос сужения и расширения «коридора». Историков российской революции я делю на пессимистов, оптимистов и, добавлю третью группу, идиотов. Идиоты – это те, которые считают, что все было хорошо и прекрасно, но был сначала один заговор или много заговоров, и так далее. Про заговоры можно говорить отдельно, и про заговор Керенского, но объяснять историю России заговорами я не готов. Могу, конечно, говорить о роли заговоров, и это будет серьезный разговор, но считать заговор решающим фактором революции или еще чего-то – это чепуха, могу аргументировать. Оптимисты считают, что революция в России была неизбежна после начала Первой мировой войны. Среди серьезных историков есть более-менее консенсус насчет того, что рвануло бы. Я же принадлежу к числу пессимистов – я считаю, что, если мы представим фантастическую ситуацию, что Россия не участвовала в Первой мировой... А как бы она там не участвовала, если она влезала во все конфликты на протяжении всей истории и была, скорее, запрограммирована не на уклонение от конфликтов, а на жесткую реакцию? Общая мировая ситуация, сложное геополитическое положение России, где конфликтов много по периметру? Но представим себе, что Первой мировой войны нет. Страна, очень похожая на Россию. Монархия, которая очень хочет стать конституционной, роль двора, роль военной элиты, роль церкви, клерикализм, бешеный антиклерикализм; аграрный вопрос – крестьяне считают, что могут улучшить свое положение, только разделив помещичьи земли; национальный вопрос – провинции национальные, губернии, колониальный вопрос. Молодой, агрессивный рабочий класс с радикальной идеологией. Очень напоминает Россию, правда? А это Испания. Она не участвовала в Первой мировой войне. Она даже выиграла от нее, выполняя заказы воюющих стран. И все равно она скатилась в революцию 1931 года, а потом – в Гражданскую войну 1936 года. Испании не повезло? Россия, между прочим, была империей. Как там у нас с империями? Вроде бы от Первой мировой выиграла Британская империя, так? Но она потеряла Ирландию. Это как для кого-то – Украину. Что, Российская империя сохранилась бы? С Финляндией, Польшей? Сложно реформируемая империя. В общем, я вижу серьезные причины для больших взрывов. Но я не считаю, что даже после февраля 1917-го Россия была обречена на неизбежную Гражданскую войну. Все-таки коалиция держалась, она была важна и для Керенского, он на нее работал. Но после «дела Корнилова» механизм Гражданской был запущен. Она могла бы быть другой при ином раскладе сил. И, честно говоря, она и была с разным раскладом сил в разных регионах России. Но Гражданская война была, а раз Гражданская война – то логика Гражданской войны неизбежна. Я это вижу так.

Б. Долгин:
В продолжение части того, о чем вы сейчас говорили. Советские историки очень любили заниматься «драками» по поводу периодизаций самых разных периодов. Как вы для себя периодизируете революцию и Гражданскую войну? Понятно, что есть «классическая» советская периодизация, есть какие-то современные попытки объединить весь 1917 год в единую революцию. Были попытки заявить о Гражданской войне с 1905 по 1921 год или что-то такое. Что кажется вам осмысленной периодизацией? Уже из вашего ответа на вопрос не очевидно, что вы объединяете Февраль и Октябрь, потому что были еще развилки. Как лучше для вас?

Б. И. Колоницкий:
Как договоримся.

Б. Долгин:
Как бы вы предложили договориться?

Б.И. Колоницкий:
А «договориться» - это исходит из того, какими определениями мы пользуемся. Речь идет, скорее, не о периодизации. О ней, конечно, тоже, но, скорее, о хронологических рамках. Например, недавно была издана книга британского историка Джонатана Смила «Гражданские войны в России 1916–1926 г.». Нам кажется несколько странным, но смысл имеет: 1916 год – гигантская и недооцениваемое сейчас восстание в Средней Азии, в Казахстане, элемент гражданской войны налицо, а 1926 – завершение большой гражданской войны в той же Средней Азии. Он описывает разнообразные конфликты в этот период. Про определения – существует множество определений революции. Иногда это связано с теорией прогресса, например. Кто-то верит в прогресс – это убеждения. Я не уверен, что прогресс существует. Я продолжаю старомодно считать, что основным вопросом всякой революции является вопрос власти. Революция для меня – вопрос политический, в первую очередь. Но с другой стороны, сказать так – это не сказать ничего, потому что любые разговоры о политике – это разговоры о власти. Всегда так было. Но таким образом я считаю, что революция – это специфическое состояние власти.

И тут я иду от Вебера, который говорит, что власть – это способность проводить решения с помощью насилия, закона и авторитета. В принципе, насилие в обычные времена государством монополизировано. Убивать, в принципе, плохо, но, когда государство убивает по установленным правилам, то вроде бы все с этим согласны. В условиях революции государство теряет свою монополию на использование насилия. Появляются другие «авторы», которые обосновывают свое право на эту деятельность. В условиях революции государство теряет свою монополию на право творчества и право применения. Существует Временной правительство, существует Петроградский совет, существует Украинская Центральная Рада, множество других структур, которые претендуют на «законотворчество». И люди очень часто выбирают в какой момент в каком правовом измерении лучше жить. Остается важнейший источник власти в условиях революции – авторитет. В это время очень важен авторитет. Все начинается с падения авторитета власти, что мы наблюдаем в 1916 году, потом идет конфликт, где разные силы пытаются установить монополию и, когда это заканчивается, заканчивается революция. Я бы так сказал.

О соотношении Февраля и Октября. В некоторых отношениях, безусловно, Октябрь является отрицанием Февраля, а в некоторых он является явным его продолжением в некоторых параметрах.

Б. Долгин:
Вы рабочим образом как действуете в отношении слова «революция» в применении к России около 1917 года? Правильно ли я понимаю, что у вас революция должна начинаться в 1916 году?

Б. И. Колоницкий:
Иногда даже «стандартную» конвенциональную войну невозможно датировать. Мы считаем, что Первая мировая война началась 1 августа 1916 года – но почему именно 1 августа? А начало гражданских войн? Революцию невозможно датировать, потому что мы берем революционный кризис, мы «коллекционируем» какие-то факты, которые о нем свидетельствуют. Но, когда мы говорим о российской революции, мы должны брать период с 1916 по 1921 год.

Б. Долгин:
Маленькое дополнение: к словосочетанию «октябрьский переворот» вы как относитесь?

Б. И. Колоницкий:
Кто хочет его употреблять – употребляет. В большевистское время это называлось и революцией, и переворотом, но и Февраль назывался переворотом.

Вопрос:
Скажите, а можно ли увидеть хоть какие-то аналогии между Февральской революцией и Перестройкой?

Б. И. Колоницкий:
Использование аналогии – очень ответственное дело. Использовать одну аналогию для анализа какого-то события, я считаю, сложно. Мне часто не нравится, как это используют. Ко мне иногда обращаются журналисты по поводу политических кризисов. Уже лет 15 обращаются, когда что-то заваливается в России: правда, похоже на Февральскую революцию? Одни – с надеждой, другие – с ужасом. Я отвечаю, что нет, не похоже. И они теряют ко мне интерес. Но один хороший журналист из Питера не потерял интерес: «Поставим вопрос иначе: какие новые вопросы к предмету вашего изучения, то есть к российской революции 1917 года вы ставите из современного контекста?» Это был классный вопрос.

Б. Долгин:
Вы же знаете, что это сопоставление введено в общественное сознание высказываниями Медведева и Путина, если я не ошибаюсь, которые несколько «снижено» оценили Николая II и Горбачева за то, что они уступили власть. Это вопрос, базирующийся уже на некоторой традиции в общественной коммуникации. Где-то в 2011–2012 годах, когда нас «успокоили», сказав, что – «нет, мы не такие, мы не уступим».

Вопрос:
Вы сказали, что биография Керенского не была предметом вашего исследования, но, все-таки, если можно: а сам Керенский рефлексировал по поводу формировавшегося культа, а потом по поводу его крушения? Прожив без почки долгую жизнь, он рефлексировал не по поводу власти, а по поводу разочарования им?

Б. И. Колоницкий:
Культ ему точно нравился. Он любил нравиться, он был актер. Наверное, всем политикам нравится, когда к ним так относятся. Рефлексировал ли он по поводу потери культа, я не знаю. Наверное, да. Наверное, это было очень болезненно. Знаете, большую часть жизни он провел, переписывая свою биографию. Есть несколько ее вариантов – он все больше и больше старался показаться рассудочным, «западным»; с моей точки зрения – менее и менее интересным, чем был на самом деле. «Все мемуаристы врут» – это к нему вполне относится. Думаю, что, знай он, что переживет всех-всех-всех и фактически покончит жизнь самоубийством (он отказался принимать лекарства), может быть, он не так лихорадочно действовал бы накануне февраля и во время февраля. Накануне февраля он просто «нарывался». В Государственной Думе призывал практически к цареубийству– это немало. И было несколько подобных высказываний. В данном случае мы вспоминаем о Риме. Он назвал режим «оккупационным режимом», потом во времена перестройки это повторялось. Может быть, он действительно хотел что-то сделать до конца жизни. Может быть.

Б. Долгин:
Я бы еще задал такой вопрос: что бы вы посоветовали, кроме своих книг, прочитать о истории русской революции?

Б. И. Колоницкий:
Сложный вопрос. К сожалению, не существует какой-то одной книги, чтобы почитать как начальное чтение. И моя книга тоже не такая. Но я бы сказал, что существуют 10 книг для разного уровня. Довольно добросовестная, хотя и большевистско-центричная книга американского исследователя Александра Рабиновича «Большевики приходят к власти». Дельная книга. В свое время, уже в позднее советское время, Виталий Иванович Старцев написал о штурме Зимнего. Есть разного рода мемуарная классика. Это и «Дни» Шульгина, и «Десять дней, которые потрясли мир» Джона Рида. Мемуары Суханова, но это несколько томов, скорее всего, для специалистов. Можно перечитать соответствующие главы Федора Августовича Степуна «Бывшее и несбывшееся». Этот известный российский философ в годы Первой мировой был офицером-артиллеристом, по-честному, в отличии от многих других. А потом был начальником политического управления военного министерства Временного правительства, многих знал лично. Очень хорошая книга, эти воспоминания написаны человеком, который много анализировал. Это больше, чем воспоминания. Очень высокого класса. Там замечательная интерпретация «дела Корнилова», обобщающая. Он говорит, что Керенский и Корнилов в некотором отношении очень похожи: они оба были провинциалами, пробивались сами в «большую жизнь», оба из Средней Азии, оба были безусловными патриотами и оба хотели сохранения армии, но что-то у них не вышло. Это не пошлый личностный конфликт, Степун объясняет это социально-культурным несовпадением двух важнейших для российской истории социально-культурных групп: российская интеллигенция и российское офицерство. Сам он был интеллигент, ставший офицером, чувствовал и тех и тех. Корнилов – очень образованный генерал. Его книга «Кашгария, или Восточный Туркестан» – это такой здоровенный том, сейчас за это, наверное, докторскую дали бы. Но вместе с тем Корнилов – политическое дитя. Это моя характеристика. Для него Керенский – болтун, адвокат. И Керенский вроде и понимает необходимость армии, он готовил русскую армию к наступлению, но – практически цитата – все-таки армия для него была «не своя», он был человеком из радикальной интеллигенции, которая считала, что в дореволюционной армии – только мордобои и ужас. Он не чувствовал слаженности пения идущей с учения роты. Эта поэзия армейской жизни, которую описывает Степун, и несовпадение этих групп – в этом что-то есть.

Вопрос:
А как вы оцениваете отражение тех обстоятельств в «Красном колесе» Солженицына?

Б. И. Колоницкий:
Спасибо за вопрос. Я очень уважаю Александра Исаевича Солженицына. Мало людей прочли столько же газет, сколько и я по 1918 году. Он, может быть, больше. Он пропустил через себя очень много. Я считаю, что это творческая неудача, по большому счету. Слишком длинный и слишком разнородный текст. Он не ограничил себя, и у него не получилось. Как вы помните, это роман без одного героя, там многоголосие. Но многоголосия не получается, многим важным персонажам он не предоставляет слово. Кого он не любит – он не любит Керенского. Керенский для Солженицына хуже, чем Наполеон для Льва Толстого. А на Толстого, конечно, Солженицын ориентируется, он пишет «под него». Но для меня это было очень классно, потому что Солженицын может использовать те приемы, которые я не могу – по своему жанру. Например, он может придумать внутреннюю речь Керенского. Мне очень интересно, что Керенский думал, но я не могу этого придумать, у меня нет источников. Но в некоторых случаях я могу доказать, что Александр Исаевич неправильно реконструировал внутреннюю речь Керенского. И я про это пишу.

Б. Долгин:
Иными словами, если говорить не о художественных свойствах его эпопеи, а о некотором концептуальном историческом построении, вы, в общем, при уважении к массиву материалов, который он проработал, не считаете его большим историком? В том же смысле, в котором анализируют иногда взгляды Толстого как историка, Пушкина и так далее.

Б. И. Колоницкий:
Я бы сказал, что многие историки хуже Солженицына.

Б. Долгин:
Тогда я бы уже поблагодарил нашего докладчика. Большое спасибо!

Б. И. Колоницкий:
Большое спасибо всем!

×

Как управлять страной, в которой упразднена полиция, «демократизируется» армия, а монополия органов государственной власти на правотворчество ставится под вопрос? В таком положении оказались министры Временного правительства после свержения монархии в 1917 году, и в этих условиях важнейшим ресурсом власти становился личный авторитет политика.

Как следует относиться к людям, осуществляющим власть? Такой вопрос стоял перед бывшими подданными российского императора, ставшими гражданами «свободной России» в 1917 году: многие складывавшиеся столетиями образцы поведения в новых условиях были табуированы. Следовало найти новые слова, новые символы, новые ритуалы, чтобы описать складывающуюся власть.

После свержения монархии в новой России сложился культ революционного вождя, и многие новые образы власти возникли в связи с деятельностью А. Ф. Керенского.

 

Борис Иванович Колоницкий - профессор, специалист по изучению истории Российской революции 1917 года, доктор исторических наук, профессор Факультета истории ЕУСПб, ведущий научный сотрудник Санкт-Петербургского института истории РАН.

1972—1976 — Ленинградский государственный педагогический институт им. А.И.Герцена, исторический факультет.

1977—1983 — библиограф, ст. редактор Государственной Публичной библиотеки им. М.Е.Салтыкова-Щедрина.

1983—1986 — аспирант ЛОИИ СССР АН СССР.

1987—1990 — ст. преподаватель, доцент Ленинградского государственного института им. Н.К.Крупской

02.1990—по настоящее время — Санкт-Петербургский институт истории РАН (ЛОИИ СССР АН СССР); науч. сотрудник Отдела истории Октябрьской революции и рабочего движения; 12.1992 — ст. науч. сотрудник Отдела современной истории России; 05.2003 — вед. науч. сотрудник Отдела современной истории России (ныне Отдела истории революций и общественного движения России).

1987 — защита кандидатской диссертации «Центры буржуазной печатной пропаганды Петрограда и их крушение (март-октябрь 1917 года)».

1994 - 1995 - стажировка в Кэмбриджском университете (Великобритания)

с 1998 — в Европейском университете в СПб

2003 — защита докторской диссертации «Политические символы и борьба за власть в 1917 году».

с 2008 — член Ученого совета СПбИИ РАН.

Автор более ста печатных работ. В область научных занятий входят история Российской революции 1917 г., Первой мировой войны, история российской интеллигенции, историческая память.

В качестве приглашенного профессора преподавал в Иллинойском, Принстонском, Йельском университетах (США), а также в университетах Тарту, Хельсинки, Тюбингена. Получатель стипендий и грантов Фонда поддержки восточно-европейских исследований (Тринити колледж, Кембридж), РГНФ, Фонда Фольксвагена, Фонда Льва Копелева, Фонда Михаила Прохорова, Фонда Оксфорд-Россия. Является известным исследователем Российской революции 1917 года. Статья Бориса Ивановича «Antibourgeois Propaganda and Anti-"Burzhui" Consciousness in 1917» // The Russian Review. 1994. Vol. 53. P.183-196, входила в список работ российских историков, наиболее часто цитируемых в англоязычных изданиях. Член редакционных коллегий журналов «Kritika», «Вестник Пермского университета: Серия история». Член редакционного совета международного проекта «Russia's Great War and Revolution, 1914-1922: The Centennial Reappraisal».