В своей лекции профессор Тель-Авивского университета Игал Халфин попытался обозначить некоторые причины Большого террора и представить большевистскую интерпретацию предательства. Халфин занимается анализом автобиографий, которые заполнялись желающими поступить в университет или большевистские партийные организации в 20-ых годах. Начиная с середины 30-ых подобные тексты представляют меньший интерес, так как становятся практически идентичными.
В 1923 году некий Фельдшинский разработал схему для заполнения автобиографии из десяти пунктов. Первые девять из них напоминают анкету, зато в последнем десятом пункте спрашивается, как складывалось мировоззрение анкетируемого — толчками, постепенно, путем душевной ломки; как он стал коммунистом и революционером, как отказался от религиозных предрассудков, были ли у него в семье столкновения на почве разногласий в убеждениях. В отличие от хроники автобиография представляет собой определенного рода нарратив. Халфин видит в этом феноменологический аспект — момент особенного переживания и восприятия времени.
В историях анкетируемых прослеживается христианский мотив обращения — понимания истины коммунизма, отречения от себя, душевной метаморфозы. Коммунистами не рождаются, ими становятся — если тенденция правильная, прошлые грехи могут быть отпущены. Тексты анкет Халфин анализирует, используя теорию литературы и антропологию, учитывая, как текст обсуждался, воспринимался, защищался (доступные многие подобные стенограммы).
В качестве одного из примеров Халфин приводит автобиографию некого Бубнова, желающего поступить в Ленинградский государственный университет в 1926 году. Бубнов подчеркивает свое скромное происхождение — указывает, что во время учебы в вологодском реальном училище был несколько раз освобожден от платы за образование. Свое участие в «империалистической войне» характеризует как вынужденное («не знал, что предпринять»). Основной причиной военной карьеры назван избыток энергии и сил молодости. Патриотизм в его повествовании становится внушенным. Бубнов раздваивается на патриотичного офицера в 1914 году и коммуниста-пораженца в 1926. В прошлом зафиксировано его временное состояние сознания, зато его теперешняя сознательность — так же вечна, как и истина марксизма. Бубнов стремится исправить свои ранние неосознанные ошибки. Ему крупно повезло — он был демобилизован из-за ранения в голову и до 1918 года находился в госпитале, поэтому его бессознательность и бездеятельность в этот период никем не осуждается.
Составляя анкету, требуется доказать истинность своих намерений. В большинстве случаев эта цель без труда достигалась при помощи специально разработанных ритуалов доказания или стратегий письма.
Трудности с вступлением в партию испытывали политически чуждые элементы — бундовцы, меньшевики и эсеры. Из-за интеграции «бывших» с другими политическими организациями невозможно было описать их политическое прошлое как непорочное.
Оказавшись на очередной исторической развилке, коммунисты были вынуждены делать конкретный выбор, который мог обернуться катастрофическими последствиями. Истина для большевика — в отсечении всего нечистого, несознательного. Для того, чтобы взорвать бомбу нужно немного спичек, но все они должны быть сухими, правильными, подготовленными. Истиной владеют немногие, но она одна — гарант правильного исторического выбора; все остальное должно оказаться в мусорной корзине истории. До 1918 года чтение Каутского и Плеханова ставится в заслугу, позднее становится поводом для доноса и неприятностей. В 1927 году нужно быть сталинцем, а не троцкистом.
При составлении анкеты ошибки прошлого нужно вплести в стандартный нарратив растущей сознательности. Не указать их оказывается рискованно из-за возможности доносов. Так, осложнением для опытного подпольщика Николая Семеновича Власова становится скандал при первой попытке вступления в партию — в одной из его многочисленных отсидок заподозрили криминальную подоплеку. В итоге Власов в грубой форме отказался от заявления и позже вернулся уже правым эсером. Впрочем, даже состоя в другой партии, он якобы пытался внести раскол, способствуя походу в бюро коллектива только рабочих и затрудняя участие крестьян.
Наивность самопрезентации и нарушение многих табу анкетной нарратологии демонстрирует студент томского института Котюгин в октябре 1928 года. Он не извиняется за лавирование между партиями, путается в хронологии, не делает различий между «мелкобуржуазными» партиями и коммунистами, указывая на их общую цель — борьбу с царизмом. Главный промах Котюгина — отсутствие связи между убеждениями и деятельностью в качестве большевика ни в одном из эпизодов своего долгого революционного прошлого. Также он рассказывает о братании с меньшевиками на одном из тюремных этапов, общении с Троцким, невступлении в партию в октябре 1917 года из-за неуверенности в силе рабочего класса.
Как пример антропологического разбора Халфин представил случай эссера Болдарева. В 1918 году он переехал с матерью в Москву, где участвовал в легальном (что особенно подчеркивается) съезде эсеров. На нем Болдарев заявил, что просто ругать большевиков недостаточно — «нужно делать дело», чем большевики и занимаются. 19 февраля он уже участвовал в большевистском митинге, а первого апреля стал членом РКП(б). Во время чистки 1924 года в Зиновьевском университете Болдареву поставили в вину то, что он не попал под влияние своей матери-коммунистки. По словам анкетируемого, тогда он «не имел политической физиономии; ходил к эсерам, работал как большевик». Но если бы он действительно был настолько неразборчив, то уговоры матери должны были склонить его к вступлению в большевистскую партию. На обсуждении показаний Болдарева в его защиту выступил один из бывших сослуживцев, охарактеризовав его как «слишком горячую натуру».
Наибольшие трудности при попытке вновь вступить в партию испытывали те, кто уже однажды покинул ее по собственной воле. Добровольный выход означает хладнокровно сделанное, политически неверное решение. Многие члены партии вернули билеты после введения НЭПа или при других обстоятельствах. В начале 20-ых секретарь ЦК Молотов вел учет бывших партийцев, считая их потенциально опасными.
Халфин рассмотрел непростую биографию студента Двинского, поступающего в Зиновьевский университет. Будучи рабочим колбасной фабрики, он оказался в составе бригады по оборудованию наружных линий электропроводки. В 1920-21 годах Двинский участвовал в стихийной стачке против советской власти. Свою активность он объяснял вынужденной солидарностью с механическим цехом, невозможностью продолжения работы вне бригады, зависимостью от мастера и плохой работой партийной организации. Вскоре инцидент был исчерпан и далее не вспоминался, но осел в «мозгах интриганов и низких людей», чтобы быть использованным в качестве повода для доноса — контекст обязывает Двинского использовать контрнарративы, контрдоносы.
Анализируя отношение к большевистской оппозиции, Халфин видит не просто политическую борьбу, но и мессианский пафос. Участие в оппозиции подразумевает понимание и сознательное отрицание истины. Ключевой вопрос большевистской истории — герменевтический: почему человек еще не с нами? Варианта ответа два — либо он еще не разобрался, либо руководствуется злой волей и противостоит истине. До 1936 года окончательной уверенности в злонамеренности отступников еще нет, однако позднее формируется консенсус, что все они подлежат уничтожению. Схему этой интерпретации можно применить не только по отношению к оппозиционерам. Так, к примеру, от рабочих коммунисты ждут большего, чем от интеллектуалов или детей священнослужителей — их душам выносятся куда более жесткие диагнозы.
Для выбывших из списков партийцев Халфин видит одну единственную эффективную нарративную стратегию — линию «временного затмения».Солнце — важный символ коммунистической иконографии. Затмение гарантирует эфемерность отступления, а также нарушение физического, а не духовного характера. Единственный шанс для спасения исследователь находит в этой метафорике, ссылке на тяжелую болезни, одержимость тела, в котором угнездилось духовное расстройство. При этом многие анкетируемые использовали научные доводы, например, указывая на неврастению, которая в тот момент широко обсуждалась в научных кругах.
Во время Большого террора из анкет начинает вымываться нарративность. Человек определяется либо как праведник, либо как враг, потерянный для партии уже в момент своего рождения.
Автор текста: Алексей Павперов
